.jpg){kind=logo}
Кавказ в произведениях русских писателей и поэтов XIX-XX веков
 Крестовая гора. Картина М. Ю. Лермонтова. Масло. 1837-1838 |
«...Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Койшаурскую долину... Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуею...»
М. Ю. Лермонтов.
Герой нашего времени.
 Картина М. Ю. Лермонтова | ...И над вершинами Кавказа Изгнанник рая пролетал: Под ним Казбек, как грань алмаза, Снегами вечными сиял, И, глубоко внизу чернея, Как трещина, жилище змея, Вился излучистый Дарьял, И Терек, прыгая, как львица С косматой гривой на хребте, Ревел, – и горный зверь и птица, | |
| Кружась в лазурной высоте, Глаголу вод его внимали; И золотые облака Из южных стран, издалека Его на север провожали; И скалы тесною толпой, Таинственной дремоты полны, Над ним склонялись головой, Следя мелькающие волны; |  Картина М. Ю. Лермонтова | |
| ||
 Вид Тифлиса. Картина М. Ю. Лермонтова. Масло. 1837 |
Толстой Л. Н. и Кавказ читать далее
«...Я набрал большой букет разных цветов и шел домой, когда заметил в канаве чудный малиновый, в полном цвету, репей того сорта, который у нас называется "татарином" и который старательно окашивают, а когда он нечаянно скошен, выкидывают из сена покосники, чтобы не колоть на него рук. Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я слез в канаву и, согнав впившегося в середину цветка и сладко и вяло заснувшего там мохнатого шмеля, принялся срывать цветок. Но это было очень трудно: мало того что стебель кололся со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку, – он был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я, наконец, оторвал цветок, стебель уже был весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так свеж и красив. Кроме того, он по своей грубости и аляповатости не подходил к нежным цветам букета. Я пожалел, что напрасно погубил цветок, который был хорош в своем месте, и бросил его.
"Какая, однако, энергия и сила жизни, – подумал я, вспоминая те усилия, с которыми я отрывал цветок. – Как он усиленно защищал и дорого продал свою жизнь".
Дорога к дому шла паровым, только что вспаханным черноземным полем. Я шел наизволок по пыльной черноземной дороге. Вспаханное поле было помещичье, очень большое, так что с обеих сторон дороги и вперед в гору ничего не было видно, кроме черного, ровно взборожденного, еще не скороженного пара. Пахота была хорошая, и нигде по полю не виднелось ни одного растения, ни одной травки, – все было черно.
"Экое разрушительное, жестокое существо человек, сколько уничтожил разнообразных живых существ, растений для поддержания своей жизни", – думал я, невольно отыскивая чего-нибудь живого среди этого мертвого черного поля. Впереди меня, вправо от дороги, виднелся какой-то кустик. Когда я подошел ближе, я узнал в кустике такого же "татарина", которого цветок я напрасно сорвал и бросил. Куст "татарина" состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по цветку. Цветки эти когда-то были красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братии кругом его.
"Экая энергия! – подумал я. – Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается".
И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история часть которой я видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе...»
Л. Н. Толстой.
Хаджи Мурат
Кавказ в произведениях русских писателей и поэтов читать далее
 А. И. Куинджи. Эльбрус днем | Синие горы Кавказа, приветствую вас! вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю об вас да о небе. Престолы природы, с которых как дым улетают громовые тучи, кто раз лишь на ваших вершинах творцу помолился, тот жизнь презирает, хотя в то мгновенье гордился он ею!.. |
| Как я любил твои бури, Кавказ! те пустынные громкие бури, которым пещеры как стражи ночей отвечают!... На гладком холме одинокое дерево, ветром, дождями нагнутое, иль виноградник, шумящий в ущелье, и путь неизвестный над пропастью, где, покрываяся пеной, бежит безымянная речка, и выстрел нежданный, и страх после выстрела: враг ли коварный иль просто охотник... все, все в этом крае прекрасно. |  А. И. Куинджи. Дарьяльское ущелье. Лунная ночь. 1890-1895 |
 А. И. Куинджи. Цветник. Кавказ. 1908 | Воздух там чист, как молитва ребенка; И люди как вольные птицы живут беззаботно; Война их стихия; и в смуглых чертах их душа говорит. В дымной сакле, землей иль сухим тростником Покровенной, таятся их жены и девы и чистят оружье, И шьют серебром – в тишине увядая Душою – желающей, южной, с цепями судьбы незнакомой. |
М. Ю. Лермонтов.
Тема Кавказа в творчестве русских писателей и поэтов 19 и 20 веков занимает особое место. Исторические судьбы Кавказа, его исторические связи с русским народом, с русской культурой озарены целой плеядой известных имен русских писателей и поэтов.
Первооткрывателем Кавказа в русской литературе стал А. С. Пушкин. До появления его «Кавказского пленника» читатели могли встретить беглые упоминания о Кавказе в одах М. В. Ломоносова, в стихотворной повести «Бова» А. Н. Радищева и его поэме «Песнь историческая». Несколько строк посвятил кавказцам В. А. Жуковский в «Послании к Воейкову».
Но лишь с появлением «Кавказского пленника» темы из кавказской жизни прочно входят в русскую литературу, приобретая значение литературной традиции.
М. Ю. Лермонтов делает Кавказ своей поэтической родиной. Л. Н.Толстой пишет исполненные художественного реализма и жизненной правды «кавказские» рассказы и повести. Постепенно романтическая традиция в восприятии и поэтическом изображении Кавказа, господствовавшая в 20-30 годах XIX века, в последующие десятилетия уступает место реалистической трактовке кавказской тематики.
Высокая традиция поэтического интереса к Кавказу, принесшая столько плодов в XIX столетии, была продолжена и развита в поэзии XX века. Отдавая дань великим достижениям в разработке кавказской темы своих гениальных предшественников, обращаются к теме Кавказа И. А. Бунин, В. Я. Брюсов, К. Д. Бальмонт и другие. Начинается своеобразное паломничество русской поэзии на Кавказ. С большой силой прозвучав в стихах В. В. Маяковского, А. С. Есенина, О. Э. Мандельштама, тема Кавказа входит в поэзию Н. Н. Асеева, Б. Л. Пастернака, Н. С.Тихонова, Н. А.Заболоцкого и других современных поэтов.
Пушкин Александр Сергеевич
 Александр Сергеевич Пушкин. Фото с сайта https://ironletter135.weebly.com/blog/poeti-19-veka-kratko |
Путешествие на Кавказ было мечтой Пушкина с юных лет. Поэт знал о Кавказе из бесед с лицеистом Д. А. Эристовым (Эристави), армянской семьей Абамелеков, из обширной художественной и научной литературы.
Крутой перелом в жизни А. С. Пушкина связан с его южной ссылкой 1820 года. Поводом для высылки Пушкина из столицы послужили его вольнолюбивые стихотворения и политические эпиграммы, которые распространялись в рукописях. По-видимому, именно к этим произведениям относятся слова Александра I, сказанные им директору Лицея Е. А. Энгельгардту, что Пушкина необходимо сослать в Сибирь, поскольку он «наводнил Россию возмутительными стихами». Заступничество друзей, и прежде всего Н. М. Карамзина, П. Я. Чаадаева, Ф. Н. Глинки, привело к тому, что ссылка в Сибирь была заменена переводом по службе из Петербурга в Екатеринослав (ныне Днепропетровск), а затем в Кишинев, в канцелярию генерала И. Н. Инзова, наместника Бессарабии. Однако, приехав 17 мая 1820 года в Екатеринослав, Пушкин, купаясь в Днепре, серьезно простудился и заболел. Заставшая его здесь семья героя Отечественной войны 1812 года генерала Н. Н. Раевского отнеслась к поэту исключительно сердечно и внимательно. Раевские взяли его с собой на Кавказ, а затем в Крым.
Путь Раевских и А.С.Пушкина на Кавказ проходил по донской земле. Они останавливались в Таганроге, Аксае, бывали в Старочеркасске и в Новочеркасске. Очеркисты обычно пишут, что Раевские, не задерживаясь в Ростове, продолжали путь. В действительности было не так.
Крепость Димитрия Ростовского была хорошо известна генералу Раевскому. Еще двенадцатилетним мальчиком он около года жил в этой крепости с матерью, когда его отчим ходил на Кубань вместе с Суворовым. Тогда ему очень нравилась девочка Алена Пеленкина, и он даже сочинил для нее песенку. Через 12 лет, будучи полковником, Раевский впервые ехал на Кавказ. Проезжая через Ростов, он узнал, что Алена вышла замуж и по-прежнему живет в крепости вместе с мужем. Раевский повидал молодую чету и отобедал у нее. И теперь, еще через 20 лет, ему сообщили, что Пеленкина овдовев, продолжает жить в крепости. Раевский решил заехать к ней со своей «ватагой», как он называл своих молодых спутников. У Алены в тот день были гости, и генералу пришлось задержаться.
Посидели, не без улыбки вспоминая ребяческие годы и былую взаимную симпатию.
- Расстались без слез и сожаления, - закончил свой рассказ о задержке в Ростове Раевский в письме дочери Екатерине.
И только после этого визита Раевские и Пушкин выехали из города.
Он посетил Горячеводск, Кисловодск, Ессентуки, принимая лечебные ванны. Пушкин описывал брату «ледяные вершины… гор, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и неподвижными».
Годы южной ссылки – один из самых плодотворных периодов в творчестве А.С.Пушкина. На юге написаны поэмы «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», большое число лирических стихотворений: «В. Ф. Раевскому», «Ответ Ф.Т.», «Ее глаза» и другие. С Кавказом связано одно из прекрасных созданий пушкинской лирики – стихотворение «Не пой, красавица, при мне», навеянной грузинской мелодией, привезенной Грибоедовым.
Ссылка Пушкина на юг совпала с началом его увлечения творчеством английского поэта Джорджа Гордона Байрона. Пушкин заимствовал у Байрона художественную форму романтической поэмы с ее фрагментарностью, недосказанностью, сильным драматическим началом, лирической манерой повествования.
Это проявляется уже в идейном замысле первой южной поэмы Пушкина «Кавказский пленник». В письме к одному из своих кишиневских друзей В. П. Горчакову от октября-ноября 1822 г., вскоре после опубликования поэмы, Пушкин подчеркивает, что он стремился показать в лице главного героя типический характер своего современника:
«Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века».
Вместе с тем в поэме довольно сильно проявляется автобиографическое начало. В том же письме к В. П. Горчакову Пушкин признает: «Характер Пленника неудачен; доказывает это, что я не гожусь в герои романтического стихотворения. А в черновике письма к Н. И. Гнедичу прямо говорит:
«В нем («Кавказском пленнике») есть стихи моего сердца».
Второе путешествие на Кавказ Пушкин задумал в 1827 году. Не получив официального разрешения, в мае 1829 года он отправился на Кавказ самовольно. Причины, побудившие поэта сделать это, отмечены в черновом предисловии к «Путешествию в Арзрум»: необходимость лечения, потребность увидеться с братом и опальными друзьями, «желание видеть войну» и «сторону мало известную». Пушкин проехал по достопримечательным местам Грузии и Армении. На подступах к Арзруму поэт принял участие в военных действиях (русская армия сражалась против Турции за освобождение Восточной Армении) и вместе с победителями 27 июня вступил в город. В конце июля 1829 года Пушкин покинул Кавказ и той же дорогой возвратился в Россию.
Второе кавказское путешествие нашло отражение в «Путешествии в Арзрум», в стихотворениях «Кавказ», «Обвал», «Монастырь на Казбеке», «Делибаш», «На холмах Грузии», «Дон» и др.
Интересны споры о дате написания стихотворения «Дон».
Л. Черейский считает, что стихотворение «Дон» Пушкин написал в Новочеркасске 13 сентября 1829 года, т. к. в этот день он читал его генералу А. П. Чеботареву, однако писатель А. Н. Скрипов доказательно утверждает, что написано оно в день приезда Пушкина в Аксай по дороге из Арзрума.
«Если смотреть со двора бывшей аксайской почтовой станции на юг и на восток, - пишет А. Н. Скрипов, - перед глазами развернется картина широких полей, простирающихся на десятки километров, а через эти поля льется и блещет под солнечными лучами река Дон».
В Новочеркасске, как известно, Дон не протекает, и видеть его там Пушкин не мог. А вот прочитать стихотворение Пушкин мог, конечно, только в Новочеркасске, т. к. в Аксае у него не было слушателя кроме Дурова, которого Пушкин всерьез не воспринимал.
Лермонтов Михаил Юрьевич
 Михаил Юрьевич Лермонтов. Изображение с сайта http://map.lib48.ru/index.php/personalii/zhili-prebyvali-v-lipetskom-krae/62-lermontov-m-yu |
Кавказ, Кавказский край, занимает исключительное место в жизни и творчестве Михаила Юрьевича Лермонтова.
Юный поэт заплатил полную дань волшебной стране, поразившей лучшими, благодатнейшими впечатлениями его поэтическую душу. Кавказ был колыбелью его поэзии, так же, как он был колыбелью поэзии Пушкина, и после Пушкина никто так поэтически не отблагодарил Кавказ за дивные впечатления его девственно величавой природы, как Лермонтов…» (В. Г. Белинский)
Судьба Лермонтова сложилась так, что именно Кавказом были порождены наиболее яркие впечатления детства. С пребыванием на Кавказе летом 1825 года связано первое сильное детское увлечение Лермонтова. Пробуждение первой любовной мечты («О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум!») сливалось с поэтическим восприятием природы Кавказа, которая гармонировала с романтической направленностью раннего творчества Лермонтова. «Синие горы Кавказа,… вы взлелеяли детство мое;… вы меня к небу приучили, и я с той поры все мечтаю об вас да о небе». В посвящении к поэме «Аул Бастунджи» Лермонтов называет себя «сыном» Кавказа:
«Я сердцем твой, всегда и всюду твой».
«Синие горы», «гордые снежные вершины» в сознании Лермонтова становятся символом свободы. Природа вольного края – «жилище вольности простой» - противостоит «неволе душных городов», «стране рабов, стране господ» и «голубых мундиров». Образ Кавказа сложился у Лермонтова под влиянием вольнолюбивых мотивов русской поэзии 20-х годов.
Путь на Кавказ проходил по бескрайним донским степям, которые произвели сильное впечатление на юного поэта. Но не только природа Дона запечатлелась в памяти поэта, но и история казачества, с которой М. Ю. Лермонтов был очень хорошо знаком. И хотя среди поэм Лермонтова нет ни одной целиком посвященной казакам, во многих донские казаки – главные действующие лица: «Черкесы», «Кавказский пленник», «Измаил-Бей», «Аул-Бастунджи», «Герой нашего времени».
Героям-казакам, участникам войны 1812 года, М. Ю. Лермонтов посвящает строки, в которых пишет «о сынах неустрашимых Дона, которых Рейн, Лоара и Рона видали на своих берегах».
В сознании поэта казак - это бесстрашный воин, удалец, лихой наездник, окруженный романтическим ореолом. Лермонтов показывает их в разной обстановке:
Беда беспечным казакам Меж тем с беспечною отвагой |
Совершенно особое место в его творчестве занимает «Казачья колыбельная песня», в которой поэт создал глубокий лирический образ беззаветно любящей матери-казачки. Эти стихи положены на музыку очень многими композиторами прочно вошли в народный обиход.
В 1837 г. Лермонтов был сослан на Кавказ за стихи на смерть Пушкина. Заболев по дороге, он из Ставрополя поехал в Пятигорск и до осени лечился на водах. Затем, командированный в отряд генерала Вельяминова, проехал всю Кавказскую линию, был в Тамани и в октябре отправился по Военно-Грузинской дороге в Грузию, где в Карагаче стоял его полк, а в декабре, переведенный в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, покинул Грузию.
Во время второй ссылки в 1840 году Лермонтов принял участие в военных действиях против горцев, снова был на Кавказских Минеральных водах, на Тереке. Эти путешествия помогли поэту ближе познакомиться с жизнью народов Кавказа, его природой, богатым фольклором. Особое значение для Лермонтова имели встречи с кавказской интеллигенцией и сосланными на Кавказ декабристами. Тема Кавказа заняла значительное место в творчестве Лермонтова. С нею связаны его крупнейшие произведения: «Измаил-Бей», «Мцыри», «Демон», «Валерик», «Герой нашего времени», «Дары Терека», «Беглец», «Свиданье» и другие. Кавказские впечатления воплотились также в живописном и графическом наследии М. Ю. Лермонтова.
Лев Николаевич Толстой
 Лев Николаевич Толстой. Фото с сайта https://alisa2002marina.blogspot.com/2020/12/blog-post_10.html |
В 1848-1851 годах деревенское уединение Льва Николаевича Толстого чередовалось с периодами шумной, как сам Толстой определял, «безалаберной» столичной жизни – в Москве, в Петербурге.
Литературные занятия все больше привлекают Толстого, он задумывает повесть «из цыганского быта», но рассеянная светская жизнь мешает сосредоточенному труду. Недовольство собой, желание круто переменить жизнь, сменить пустую болтовню светских гостиных на настоящее дело привели его к внезапному решению уехать на Кавказ.
Николай Николаевич, возвращаясь в полк, предложил брату ехать с ним, и они отправились. 30 мая 1851 года Толстые прибыли в казачью станицу на левом берегу Терека – Старогладковскую. Здесь началась военная служба Льва Николаевича. В те времена служба на Кавказе была опасной: шла война с отрядами горцев, объединившихся под предводительством Шамиля. Однажды Толстой чуть не попал в плен к чеченцам, когда их отряд двигался из крепости Воздвиженскую в Грозную.
Под Толстым была очень резвая лошадь, и он мог легко ускакать. Но он не оставил приятеля Садо Мисербиева, мирного чеченца, лошадь которого отставала. Они удачно отбились и прискакали в Грозную за подкреплением.
В офицерском обществе, не отличавшемся высокими духовными интересами, Лев Николаевич чувствовал себя одиноко. Его больше привлекали солдаты, в них он сумел оценить простоту, доброе сердце, стойкость и мужество. Но особенно привлекательна была для него вольная жизнь казаков. Он подружился со старым кзаком-охотником Епифаном Сехиным, слушал и записывал его рассказы, казачьи песни.Черты Епифана Сехина запечатлены в образе дяди Ерошки в «Казаках» (повесть начата на Кавказе, закончена в 1862 году).
На Кавказе Толстой испытал сильную страсть к казачке, описанной в повести «Казаки» под именем Марьяны. Здесь на Кавказе, определенно обрисовались многие черты, характеризующие зрелого Толстого как мыслителя и художника. Он много читал.
«У меня есть книги, занятия и досуг, потому что никто не приходит беспокоить меня, так что в общем я не скучаю», - писал он из Тифлиса в 1851 г.
Военная служба не могла занять Толстого всецело. Чувство смятения, недовольство собой не покидают его и на Кавказе. В день рождения 28 августа 1852 года, Толстой записывает в Дневнике:
«Мне 24 года, а я еще ничего не сделал. Я чувствую, что недаром вот уже восемь лет, борюсь с сомнением и страстями. Но на что я назначен? Это откроет будущность». Случилось так, что на следующий день он получил из Петербурга письмо Н. А. Некрасова, содержащее похвалу рукописи его первой законченной повести «Детство»:
«Я прочел вашу рукопись. Она имеет в себе настолько интереса, что я ее напечатаю. Не зная продолжения, не могу сказать решительно, но мне кажется, что в авторе есть талант. Во всяком случае направление автора, простота и действительность содержания составляют неотъемлемые достоинства этого произведения».
На Кавказе Толстой сделал свой самый главный выбор в жизни – он стал писателем.
«…Помните, добрая тетенька, что когда-то вы посоветовали мне писать романы; так вот я послушался вашего совета – мои занятия, о которых я вам говорю, литературные. Не знаю, появится ли когда в свет то, что я пишу, но меня забавляет эта работа» - так писал Толстой с Кавказа в Ясную Поляну Татьяне Александровне Ергольской. Он задумал роман «Четыре эпохи развития» в котором хотел изобразить процесс духовного роста человека, «резко обозначить характеристические черты каждой эпохи жизни: в детстве теплоту и верность чувства; в отрочестве скептицизм, в юности красоту чувств, развитие тщеславия и неуверенность в самом себе».
На Кавказе написана первая часть задуманного романа – «Детство»; позднее были созданы «Отрочество» (1854) и «Юность» (1856); четвертая часть – «Молодость» осталась ненаписанной. Там же были написаны «Святочная ночь» («Как гибнет любовь»), «Записки маркера», по свежим впечатлениям, основываясь на собственном опыте, он начал писать военные рассказы: «Набег», «Рубка леса», начаты «Роман русского помещика», «Казаки», «Дневник кавказского офицера».
В период пребывания Толстого на Кавказе идея человеческого единения столкнулась в условиях войны с одним из самых глубоких и трагических противоречий исторической жизни человечества. Осмысление причин, порождающих войны, приводит Толстого к постановке вопроса о совести и нравственной чистоте (настоящей и ложной) и патриотизме (истинном и мнимом). Психология войны – в центре рассказов «Набег» и «Рубка леса». В характеристиках трех преобладающих типов солдат Толстой высвечивает начало, единящее и «покорных», и «отчаянных», и «начальствующих», проявляющееся по-разному в каждом из этих разрядов солдат. Оно заявляет о себе несокрушимым спокойствием, необычайной честностью и презрением ко всяким превратностям судьбы ( в разряде «покорных»), благородством и высокими поэтическими порывами (в разряде» начальствующих»), непоколебимой веселостью, огромной способностью ко всему, благородством натуры и удалью (в разряде «отчаянных»). Именно в солдатах Толстой находит проявление силы и достоинства человеческого характера.
В истории творческой работы Толстого над кавказскими мотивами можно отметить, по нашему мнению, три периода.
К первому периоду мы относим те произведения, которые были написаны или начаты им на Кавказе, под непосредственным впечатлением виденного и пережитого там. Произведения эти следующие: "Набег" (1852), "Рубка леса" (1855), "Встреча в отряде с московским знакомым" (1856) и "Казаки" (1863). Характерная черта произведений данного периода — глубокая автобиографичность. Особенно много личных мотивов вложено в повесть "Казаки". Канва этой повести, как установлено биографами, во многом совпадает с действительными фактами жизни писателя: отъезд Оленина из Москвы, неудовлетворенность пустой светской жизнью, стремление к нравственному обновлению, приезд в гребенскую станицу, сближение с казаками, дружба с охотником Ерошкой, увлечение молодой казачкой, мечты о браке с нею и об "опрощении" — все это, не говоря о второстепенных подробностях повествования, живо напоминает нам самого Толстого.
Ко второму периоду относятся рассказы для детей, написанные в зрелую пору творчества — цикл хрестоматийпых очерков о Бульке и Мильтоне и "Кавказский пленник". В художественном отношении чрезвычайно ценен "Кавказский пленник". В этом рассказе примечательны следующие черты — ослабление автобиографических мотивов, стремление к полной объективности, усиление интереса к изображению горского быта, продолжение борьбы с романтической традицией. В самом деле, поводом к написанию этого произведения послужил подлинный случай из жизни самого Толстого — встреча с чеченцами, едва не закончившаяся пленением его и верного спутника — Садо; однако подробности личного характера здесь не подчеркнуты. Главная цель автора — правдивое описание горской жизни. Мотив любви, выступавший у Пушкина и Лермонтова в аналогичном сюжете на первый план, заменен здесь мотивом дружбы (дружба Жилина и Дины). Здесь на первом плане — изображение внешнего быта горцев, их обычаев. Толстой описывает их жилище, одежду, еду, обряд похорон, обращение с пленными и прочее.
Третий период — пора писания "Хаджи-Мурата" (1896— 1904). Образ Хаджи-Мурата давно привлекал внимание Толстого. Впервые имя кавказского героя встречаем у Толстого в письме от 23 декабря 1851 г. Л. Толстой писал своему брату Сергею Николаевичу из Тифлиса:
"Если хочешь щегольнуть известиями с Кавказа, то можешь рассказывать, что второе лицо после Шамиля, некто Хаджи-Мурат, на днях передался русскому правительству. Это был первый лихач (джигит) и молодец во всей Чечне, а сделал подлость".
В Хаджи-Мурате, как видно из этих строк, Толстого поразили две особенности — героизм и способность к измене. Образ Хаджи-Мурата всплывает перед Толстым десять лет спустя, в период педагогической работы.
Лишь в 1896 г. Толстой берется за создание повести, толчком к написанию которой был известный случай, описанный им в дневнике:
"Вчера иду по предвоенному черноземному пару. Пока глаз окинет, ничего, кроме черной земли, — ни одной зеленой травки; и вот на краю пыльной, серой дороги куст татарника (репья). Три отростка: один сломан, и белый, загрязненный цветок висит; другой сломан и забрызган грязью черной, стебель надломлен и загрязнен; третий отросток торчит вбок, тоже черный от пыли, но все еще жив и в серединке краснеется. Напомнил Хаджи-Мурата. Хочется написать. Отстаивает жизнь до последнего, и один среди всего поля, хоть как-нибудь, да отстоял ее".
"И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история, часть которой я видел, часть слышал от очевидцев и часть вообразил себе. Эта история, как она сложилась в моем воспоминании и воображении, вот какая", - говорит Толстой в прологе "Хаджи-Мурата"
Отметим ряд черт, которые сближают повесть "Хаджи-Мурат" с его ранними кавказскими произведениями и свидетельствуют об устойчивости стилистических приемов Толстого и тяготении его к излюбленным образам и идеям.
Мотив измены горца, легший в основу "Хаджи-Мурата", впервые затронут Толстым в "Кавказском пленнике".
— Это большой человек! — рассказывал Жилину хозяин про одного старика. — Он первый джигит был, он много русских побил, богатый был. У него было три жены и 8 сынов. Все жили в одной деревне. Пришли русские, разорили деревню и семь сыновей убили. Один сын остался и передался русским. Старик поехал и сам передался русским. Пожил у них три месяца, нашел там своего сына, сам убил его и бежал.
Описывая наружность Хаджи-Мурата, автор отмечает одну из привлекательных черт — улыбку, которая сразу располагала в пользу Хаджи-Мурата всех, с кем он встречался.
"Хаджи-Мурат ответил улыбкой на улыбку, и улыбка эта поразила Полторацкого своим детским добродушием. Полторацкий никак не ожидал видеть таким этого страшного горца. Он ожидал мрачного, сухого, чуждого человека, а перед ним был самый простой человек, улыбающийся такой доброй улыбкой, что он казался давно знакомым приятелем".
Такое же впечатление эта улыбка произвела на княгиню Марью Васильевну Воронцову: "Улыбка его понравилась Марье Васильевне так же, как и Полторацкому".
Исторический уклон, не занимавший в прежних кавказских произведениях большого места, выступает в новой повести на первый план. В "Казаках" Толстой ограничился краткой справкой о причинах, повлиявших на заселение берега Терека гребенцами и на склад их характера. В Хаджи-Мурате автор стремится воспроизвести с наибольшей полнотой историческую обстановку, воскресить исторические образы с документальной правдивостью и тщательностью.
Преемственная связь "Хаджи-Мурата" с прежними кавказскими произведениями Толстого заключается, конечно, не только в этих деталях. Толстой и в последней кавказской повести продолжает борьбу с романтикой, с "марлинизмом", сохранившимися в современной ему литературе, например в кавказских романах Немировича-Данченко. Обычный романтический мотив — любовь — не имеет здесь первостепенного значения; в "Хаджи-Мурате", как и в "Кавказском пленнике" того же автора, любовь заменена дружбой Хаджи-Мурата и Марьи Дмитриевны.
Автобиографические мотивы не занимают значительного места, хотя воспоминания о Кавказе порою сильно овладевали им в пору работы над "Хаджи-Муратом". В феврале 1897 г. Толстой отмечает в дневнике: "45 лет тому назад был в сражении". Личные черты можно подметить в Бутлере, но в общем автор стремится к объективности, сильно выявленной уже в «Кавказском пленнике».
Военная служба тяготит Толстого. Но его прошение об отставке удовлетворяется лишь после службы в Дунайской армии (1854) и пребывания в осажденном Севастополе, куда его переводят в ноябре 1854 года
С Доном и его людьми судьба сталкивала Льва Николаевича Толстого не раз. В начале творческого пути он едва не замерз в верхнедонских степях в январе 1854 года, когда он покинул Кавказ, где начал службу, чтобы после побывки дома, в Ясной Поляне, отправиться на театр Крымской войны в Дунайскую армию, а потом в осажденный Севастополь.
К предстоящей поездке Лев Николаевич готовился основательно: купил шубу, шапку, тулуп, бурку, бешмет. Правда, ругал себя за «необдуманные лишние расходы». Однако зима в наших краях, через которые он ехал, выдалась суровой, с крепкими морозами, колючим ветром, затяжными метелями, и «необдуманные» покупки обернулись разумной предусмотрительностью. Запись в дневнике:
«Был в дороге, 24-го в Белгородцевской, 100 верст от Черкасска, плутал целую ночь, мне пришла мысль написать рассказ «Метель». Блуждания среди расходившейся стихии и составили сюжет произведения.
Толстой помимо «Метели» создал немало произведений, так или иначе связанных с Доном и его людьми. Это «Шат и Дон», «Ермак», «Посмертные записки старца Федора Кузьмича» и другие. Немало страниц «Войны и мира» отведено донцам. В нем отмечены высокие воинские качества казаков, их лихость и отчаянная храбрость наряду с гуманностью и великодушным отношением к поверженному врагу. Характерна в этом отношении сценка с пленным молодым французским барабанщиком, которого наши земляки обогрели, накормили и на свой лад из Винсента переименовали в Ваню.
Не обойдены в творчестве писателя казачий атаман Платов, предводители казачьей вольницы Стенька Разин, Булавин. В рассказе «Как тетушка рассказывала бабушке о том, как ей разбойник Емелька Пугачев дал гривенник» можно прочесть, как добрая нянька помещичьих детей, оставленных на ее попечение, при появлении отрядов Пугачева переодела их в крестьянскую одежду и выдала за своих внучек. Пугачев, войдя в горницу, подозвал старшую девочку, взял за щеку и со словами «Вишь, белолицая какая, красавица будет» вынул из кармана горсть серебра, выбрал гривенник и дал ей.
«Гривенник тот, что дал мне Пугачев, — заключает рассказ тетушка, — я до сих пор храню».
Был у Льва Николаевича замысел написать роман об Азовском походе Петра I.
Смолоду и до последних дней Толстой интересовался Донщиной, ее самобытностью, казачьими вольностями. И в дневнике появляется такая запись.
«Вся история России сделана Казаками. Недаром нас зовут европейцы казаками. Народ Казаками желает быть»… Сказано это было в том смысле, что русский народ стремится к свободе, воле и справедливости.
И последнюю свою поездку Толстой наметил из Ясной Поляны в Ростов-на-Дону. Но не доехал: больного, его сняли с поезда на станции Астапово, где он и умер.
Сергей Александрович Есенин
 Сергей Александрович Есенин. Фото с сайта https://www.goslitmuz.ru/poster/12388/ |
После возвращения из Европы и Америки С. А. Есенин очень напряженно и увлеченно работает, много ездит по стране. Так в 1924-1925 гг. он посещает Грузию и Азербайджан, где, по его словам ему «работается и пишется … дьявольски хорошо»
Лирика Есенина становится одновременно и трагичнее, и сложнее. «Зрело знающий работу» поэт написал за эти годы большинство своих широко известных «маленьких поэм»: «Русь Советская», «Русь уходящая», «Возвращение на родину», «Черный человек» (всего более двадцати), поэмы «Песнь о великом походе», «Анна Снегина», «Поэма о 26», «Баллада о двадцати шести», цикл стихов «Персидские мотивы» и, кроме того, еще более шестидесяти лирических стихотворений.
В последние два месяца 1924 и в январе 1925-го им написаны, кроме нескольких «персидских» стихотворений, «Письмо от матери», «Ответ», «Письмо деду», «Батум», «Метель», «Весна», «Мой путь».
Стихи-послания писались легко, как бы перетекая одно в другое, словно поэт в который раз по кругу прогонял свои мысли и чувства, пытаясь уяснить смысл всего, что с ним произошло.
В каждом из посланий он выносит себе приговор, как человеку ушедшего времени, как неудачнику, выброшенному из жизни новой жестокой эпохой:
Я человек не новый! |
Но тут же все его существо восстает против подобного самоуничижения, он пытается преодолеть отчаяние, но находит для этого лишь несколько красивых декоративных фраз:
Но все ж я счастлив |
В «Письме к женщине» отчаяние опять овладевает им:
С того и мучаюсь, |
И опять поэт пытается вырваться из заколдовавшей его тоски и нащупать «зацепку за жизнь»:
Любимая! |
Но неуверенно, совсем неуверенно звучат его слова…
На Кавказе Есенин написал изумительный цикл лирических стихотворений – «Персидские мотивы».
Он задумал создать «Персидские мотивы» давно, по-видимому, еще в те времена, когда наблюдал и сам испытывал тревожное волнение от встречи с персидской классикой. Мысль о таком цикле стихотворений возникла вместе с мечтой о Персии. Он, этот цикл, должен быть необыкновенным – вершиной его творчества. Есенину было ясно, что она еще не достигнута.
Персы оставили миру перлы лирической поэзии. Им известна была тайна создания поэтической ткани на века. И он узнает ее, эту тайну. И, может быть, ему станет ведомо еще такое, чего мир никогда не знал. Вот только бы побывать на Востоке, увидеть своими глазами его своеобразие, цветовую гамму, контрасты, послушать пульс жизни.
В середине октября 1924 года вопрос о поездке в Персию Есенин считал решенным. Посещение Тегерана представлялось ему не сложнее экскурсии в Ереван. Письма в столицу в этот период полны планами издания поэтических сборников и рекомендациями по ним, хмурыми рассказами о жизни в Тифлисе и расспросами о Москве, замечаниями о гостях, мешающих работать, и проектами встречи с друзьями. Словом, заполнены чем угодно, только не беспокойством о том, что поездка в Персию не состоится.
Однако в Персии поэт так и не побывал. Причину эту отчасти объясняет П. И. Чагин – редактор газеты «Бакинский рабочий», не раз печатавший произведения Есенина. Он рассказывает о знакомстве поэта с С. М. Кировым, который тогда занимал важный партийный пост в Закавказье. Киров высоко ценил поэзию Есенина и старался уберечь его от беды. Чагин воспроизводит слова Кирова:
«В Персию мы не пустили его, учитывая опасности, которые его могут подстеречь, и боясь за его жизнь. Но ведь тебе поручили создать ему иллюзию Персии в Баку. Так и создай же. Чего не хватит – довообразит. Он же поэт. Да какой!»
Киров оказался прав: поэту нужно было немного, чтобы ощутить себя в желанном краю. Не случайно в одном из стихотворений цикла «Персидские мотивы» он написал:
И хотя я не был на Босфоре –
Я тебе придумаю о нем…
Есенин умел жить на грани вымысла. С помощью сказки он преображал свою жизнь, быт. И делал это самыми минимальными средствами. Так, живя в Батуми, поэт занавешивал одной яркой восточной шалью окно, другой оборачивал голую электрическую лампочку, третья оказывалась чалмой на его голове – и мир наполнялся пряными и сладкими ароматами, расцветал волшебными узорами; симпатичная армянская учительница Шаганэ, с которой он познакомился в Батуми и имя которой так очаровало его, превращалась в прекрасную персиянку, зовущую в «очарованную даль»… Заунывное пение муэдзина, уличные цирюльники, бреющие ножом крашеные хной бороды, резные фонтанчики, плоские крыши, сбегающие тесной толпой к голубому заливу, звуки зурны и саза – все это вместе создавало почти осязаемую иллюзию желанной Персии и подсказывало поэту слова, рифмы, ритмы…
Силой своего воображения Есенин создает в «Персидских мотивах» живую атмосферу Востока, полусказочной страны Персии – «голубой родины Фирдуси»…
Восточные поэты подсказали Сергею Есенину многие поэтические приемы. В частности, он использует «замковые» формы стиха, когда одна и та же строчка начинает и замыкает строфу.
Например:
Лунным светом Шираз осиянен, «Воздух прозрачный и синий…» |
А в стихотворении «Шаганэ ты моя, Шаганэ!...» поэт находит вообще оригинальный прием, преобразуя уже знакомую замковую» форму в своебразную «анфиладу», которая сквозь первую строфу помогает нам увидеть «насквозь» обнаженную душу творца и потом, строфа за строфой, приближает е к нам:
| Шаганэ ты моя, Шаганэ! Потому, что я с севера, что ли, Я готов рассказать тебе поле, Про волнистую рожь при луне, Шаганэ ты моя, Шаганэ. |
А в конце стихотворения, когда уже, казалось бы, все открыто и понято, совершенно неожиданно и не по-восточному возникает новый образ:
| Там, на севере, девушка тоже, На тебя она страшно похожа, Может думает обо мне… |
И за видимой перспективой оказывается новый «замок», который вновь запирается начальной строкой: «Шаганэ ты моя, Шаганэ!» Как назвать этот прием – восточным или русским, есенинским?
О чем бы и о ком бы ни пел Есенин в «Персидских мотивах»: о Хороссане или Ширазе, о Шаганэ или Лале, о Саади или Хайями, о цветочных чащах или ветре, - он всегда остается русским человеком, и это слышится во многих строчках:
Мы в России девушек весенних
На цепи не держим, как собак,
Поцелуям учимся без денег,
Без кинжальных хитростей и драк.«Улеглась моя былая рана…»
| Потому, что я с севера , что ли, Что луна там огромней в сто раз, Как бы ни был красив Шираз, Он не лучше рязанских раздолий, Потому, что я с севера, что ли. «Шаганэ, ты моя Шаганэ!...» |
Любовь к России сильней любви в персидском раю. Персия – страна грезы, и сердце поэта вновь обманулось. В «Персидских мотивах» невозможно не заметить пушкинскую тему «я сам обманываться рад» Есенин, зная о самообмане, пишет:
| Глупое сердце не бейся! Все мы обмануты счастьем, Нищий лишь просит участья… Глупое сердце, не бейся. |
Кавказ, как когда-то для Пушкина, и для Есенина оказался новым источником вдохновения. Есенин был в Грузии в зените своей творческой деятельности, и он безусловно унес с собой еще неразгаданные напевы, в том числе и напевы, навеянные Грузией
А у нас в Ростове С. А. Есенин бывал дважды – летом 1920 и в феврале 1922 года.
Ростов Есенина не ждал. Можно вообразить изумление местных поэтов, когда он появился в дверях книжной лавки, где они собирались.
Вечер поэзии Есенина устроили в кинотеатре «Колизей» - он был самым большим в Ростове того времени.
Ростовский поэт Вениамин Жак вспоминал, что у Есенина была задушевная манера декламации. У каждого человека в зале возникало чувство, будто поэт читает именно для него, обращается к нему. При этом Есенин «так сжимал кулаки, что ногти впивались в ладони. А после вечера он с удивлением рассматривал свои руки с маленькими, но болезненными ранками».
Через полтора года Есенин снова приехал в Ростов, чтобы сесть здесь в поезд, который повезет его на Кавказ, оттуда в Персию…Однако на поезд он опоздал и вернулся в Москву.
Владимир Владимирович Маяковский
 Владимир Владимирович Маяковский. Фото с сайта https://www.mmsk.ru/people/unit/?id=41542 |
Первоначальные впечатления детства и отрочества Владимира Владимировича Маяковского, тот основной «золотой фонд», из которого строится образный мир поэта, связан с Грузией.
«Я в долгу… перед вами, багдадские небеса» («Разговор с финининспектором о поэзии», 1926). Маяковский родился в грузинском селении Багдади, и все же на редкость смело для русского поэта заявить:
Только («Владикавказ – Тифлис», 1924) |
Разумеется, мы понимаем эти слова не буквально, а как знак величайшего родства русского поэта с Грузией, с землей, где Маяковскому суждено было впервые увидеть мир. И все-таки… Маяковский настолько отождествляет свою судьбу с историей братского народа, что перевоплощается … в многовекового символического грузина.
| Было: с ордой, загорел и носат, старее Всего старья, Я влез, веков девятнадцать назад, вот в этот самый в Дарьял. Лезгинщик и гитарист душой, в многовековом поту, я землю прошел и возделал мушой отсюда по самый Батум. |
«Грузинское» происхождение - одна из важнейших биографических предпосылок пафоса советского патриотизма у Маяковского. Вот почему поэт далее не может не уточнить:
| Да, я грузин, но не старенькой нации, забитой В ущелье это. Я – равный товарищ одной Федерации грядущего мира Советов. |
Свое, личное, биографическое Маяковский немедленно подключает к грандиозной мечте о всемирном союзе народов. Ведь именно на грузинской земле поэт впервые узнал живое братание русских и грузин, да и других национальностей – армян, азербайджанцев, абхазцев, лезгин. Будущий поэт с детства «выучился языку своих сверстников» - грузин; «вне дома можно было говорить только по-грузински».
Это знание осталось на всю жизнь. В 1914 году Маяковский выступал в Тифлисе и поразил слушателей тем, что обратился к ним с приветственным словом на грузинском языке. Так было всегда, когда поэт приезжал в столицу Грузии ( в 1924, 1926, 1927 годах). Грузии посвящено единственное в своем роде признание Маяковского (в стихотворении «Владикавказ – Тифлис»):
| Я знаю: глупость – эдемы и рай! Но если пелось про это, должно быть Грузию, радостный край, подразумевали поэты. |
Однако Маяковский не был бы Маяковским, если бы свое признание в любви к Грузии увенчал такой «райской нотой». Маяковскому необходимо включить свою любовь к земле детства в общесоветскую страсть к грядущему, в борьбу и стройку социализма. И опять Маяковский подтверждает свое «грузинское» начало, уточняя и настаивая:
| Грузин я, но не кинто озорной, острящий и пьющий после. Я жду, чтоб гудки взревели зурной, где шли лишь кинто да ослик. Я чту поэтов грузинских дар, но ближе всех песен в мире, мне ближе всех и зурн и гитар лебедок и кранов шаири. |
В стихотворении «Нашему юношеству» (1927) Маяковский развивает патриотическую тему опять-таки опираясь на собственные биографические истоки («Три разных истока во мне речевых»):
| Я – Дедом казак, Другим – сечевик, А по рожденью грузин. |
Отец его – дворянин, служил лесничим, предки его - из казаков Запорожской Сечи, мать - из рода кубанских казаков. От рождения и до 1906 года – тринадцать лет – будущий поэт окружен за пределами родного дома главным образом грузинской речью. Маяковский «привык с детства пользоваться грузинским языком наравне с русским». Но Россия жила в мальчике и звала.
Биографы поэта отмечали, что если для Пушкина и Лермонтова романтичен Кавказ, то для Маяковского романтична Россия. В автобиографии «Я сам» есть главка «Корни романтизма», которая заканчивается так:
«Над лесами горы. Подрос. Бегал на самую высокую. Снижаются горы к северу. На севере разрыв. Мечталось – это Россия. Тянуло туда невероятнейше».
Итак, Россию будущий поэт впервые увидел в 13 лет, подростком, успев пережить и прочувствовать революцию 1905 года на грузинской земле. Россия предстала Москвой
… «Меня Москва душила в объятьях кольцом своих бесконечно Садовых» («Люблю», 1922).
Москва предстала именно как Город – огромный и трагический, что явственно уже в первом опубликованном стихотворении:
«… а черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты» («Ночь», 1912).
После Гор, высоких, свободных и солнечных, тяжкий Город и одинокий Поэт:
«…Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека!» ( «Я», 1913).
Но это уже после трех лет революционной работы, трех арестов, одиннадцати бутырских месяцев… Это поэзия нарастающего протеста – поэзия раннего Маяковского. Что для него Россия?.. Это не одна Русь, не одна Москва, не одни русские… Это огромный простор от Кавказа до Москвы, нефтяные вышки, Баку (Маяковский вспоминает о них в автобиографии, говоря о дороге из Грузии в Москву), степи Украины, простор с юга на север, простор от Москвы и на запад… Это «народ народов», империя, но соединенная не одним насилием – исторической судьбой народов России. Маяковский, как говорится, с молоком матери впитал сознание единства и множества национальностей, составляющих Родину. Собственно, это чувство, это сознание было для Маяковского главенствующим в его понимании именно русского, России. Такое ощущение России завещано Пушкиным. И Пушкиным, Тютчевым, Лермонтовым завещано русской поэзии сознание единства проблемы свободы для всех народов России. Но перед поэтом начал XX века, перед Маяковским, единство России прямо выступило как единство Революции. Россия и открылась Маяковскому Революцией, соединяющей, поднимающей все народы России.
Еще до реальной встречи с Россией Маяковский встретился с Родиной духовно – в русской литературе. И чувство Родины утверждалось, зрело, крепло год за годом в продолжающемся и бесконечном открытии Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Достоевского, Блока… Душа молодого поэта в начале его пути, в 1912-1917 годы, словно бы идет путем «припоминания» своей духовной Родины.
И это «припоминание» все активнее, мощнее, вперекор нигилистическим декларациям футуристов и самого Маяковского, который как художник становится наследником гуманизма отечественной литературы. В глубине, в основе, по сути в Маяковском всегда – русская классика. Художник Василий Чекрыгин, иллюстрировавший первый сборник поэта «Я» (1913), говорил Владимиру Маяковскому:
«Ведь ты Некрасов, в тебе невыплаканная слеза есть!»
Глубоко, затаенно, а иногда и явно – в Маяковском и Некрасов, и Гоголь, и Достоевский. Русское, традиционное является «сокрытым двигателем» поэзии Маяковского.
Бережно хранит Ростов память о великом поэте, любившем наш город. В 1926—1927 годах Маяковский неоднократно приезжал в Ростов. Он останавливался в гостинице «Деловой двор» (ныне «Дон»), бродил по улицам и любовался:
— Какой красивый город!
В один из этих своих приездов, 6 и 10 февраля 1926 года, Владимир Владимирович выступал в Мраморном зале клуба ВСАСОТР (Буденновский проспект, 36-38) с разговорами-докладами «Мое открытие Америки» и «Нью-Йорк и Париж».
7 февраля он читал поэму «Ленин» в клубе рабкоров газеты «Молот» на собрании РАПП (Ростовской ассоциации пролетарских писателей). В этот же приезд он несколько раз заходил в редакции ростовских газет «Советский Юг», «Молот», «Большевистская смена». Это не были снисходительные посещения «старшим собратом» своих «провинциальных коллег». Ростовские журналисты, независимо от ранга, всегда находили в Маяковском вдумчивого и внимательного собеседника, чуткого и отзывчивого товарища, непримиримого борца против всякого проявления мещанства и пошлости.
Осенью того же 1926 года Маяковский вновь приехал в Ростов.
В глубине городского сада тогда помещался драматический театр им. Луначарского. Здесь 24 и 26 ноября поэт делал доклады: «Поп или мастер» и «Я и мои вещи. Отчетный разговор за 15 лет». Доклады имели огромный успех. Поэту пришлось 28 ноября вновь выступить, на этот раз в Доме печати (Ворошиловский пр., 16). Вечером, по приглашению рабочих Ленмастерских, он делал доклад в помещении столовой мастерских.
Спустя год, в ноябре 1927 года, снова шагает по улицам Ростова стремительная фигура «агитатора, горлана-главаря». Маяковский приехал читать ростовчанам свою Октябрьскую поэму «Хорошо!».
На этот раз его первое выступление состоялось (23 ноября) в Доме Красной Армии (на Книжной улице, в том здании, где, позднее, будет размещен театр музыкальной комедии). 28 ноября он читал поэму «Хорошо!» в Доме просвещения (впоследствии Дом учителя). В кармане пиджака у него лежало письмо, полученное им за несколько часов до того:
«Завком завода «Красный Аксай» просит поэта Маяковского выступить перед рабочими... на территории завода. Настоящая просьба вызвана массовым желанием рабочих послушать поэта и разобраться в особенностях его творчества».
Еще до своего вечера у просвещенцев Ростова он успел выступить перед рабочими «Красного Аксая».
Поэзия Маяковского всегда была близка и понятна народу, и каждое выступление поэта было праздником для трудящихся столицы советского Дона.
Борис Леонидович Пастернак
 Борис Леонидович Пастернак. Фото с сайта https://stihi.ru/2016/12/20/7714 |
С начала 30-х гг. Борис Леонидович часто бывал в Грузии, много переводил грузинских поэтов. Его переводы грузинской классической поэзии содействовали изданию на русском языке монументальной антологии грузинской поэзии, начиная с V века.
Восприятие Пастернаком Кавказа далеко от бездумной туристской восторженности. Он знает беды и заботы Грузии, обнажает противоречия, сопереживает:
| Мы были в Грузии. Помножим Нужду на нежность, ад и рай, Теплицу льда возьмем подножьем И мы получим этот край. |
Однако преобладает восприятие Грузии полное восхищения. Она лежит перед глазами поэта на арене всемирной истории. Кавказ приобретает вселенский масштаб.
Книга «Сестра моя – жизнь» открывается стихотворением «Памяти Демона», грузинский мотив которого воспринят через поэзию М. Ю. Лермонтова.
Лишь поначалу мы узнаем в нем нечто привычное, «знакомое» по другим источникам – контур напряженной фигуры Демона:
| Приходил по ночам В синеве ледника от Тамары. Парой крыл намечал, Где гудеть, где кончаться кошмару. |
Демон дан не в привычных сюжетных связях, а в сложном соотношении с природой, Кавказом. Его образ, вдруг снова вспыхнувший в исполинской очевидности, как бы заслоняет собою, отодвигает Кавказ – и тут же сливается с Кавказом, растворяется в нем:
| Но сверканье рвалось В волосах, и, как фосфор, трещали. И не слышал колосс, Как седеет Кавказ за печалью. От окна на аршин, |
В последней строфе важнее уже Кавказ, а не Демон. Даже если речь здесь «от Демона» - все равно: вернуться Демон может только Кавказом (лавиной), а Кавказ – это природа, это жизнь, то, что продолжается.
Стихотворение читается и по-другому – как передача творческого состояния самого автора. Это к нему, к поэту, Демон «приходил по ночам …от Тамары» как живое воплощение живого духа Лермонтова.
Бессмертный Демон в «Сестре» удостоен памяти, благодарной, но памяти. А книга в целом – посвящена Лермонтову, «не памяти Лермонтова (подчеркивал Пастернак), а самому поэту, как если бы он жил среди нас». Пастернаку в Лермонтове близки не романтизм, не противопоставление личности миру – он черпает в Лермонтове «повседневное творческое постижение жизни».
Во «Втором рождении» Кавказ – образ социализма, такого общества вне сплетен и клевет, которое создается не ценой страданий и жизней, а восторженным порывом всех. Образец такой гармонии встречает поэта на пороге Грузии. Это – Кавказский хребет:
| Ты куришься сквозь дым теорий, Страна вне сплетен и клевет, Как выход в свет и выход к морю, И выход в Грузию из Млеет. |
Грузия, приравненная к истинному социализму – это страна, где естественно развязываются любовные, семейные, бытовые узлы (так и оказалось в жизни поэта).
| Где дышат рядом эти обе, А крючья страсти не скрипят Где я не получаю сдачи |
По свидетельству Симона Чиковани, Пастернак не раз говорил,
«что Грузия оказала на него такое же сильное воздействие, как Революция, что она стала для него новым открытием мира, началом новой жизни».
В стихах о Кавказе (цикл «Волны») родилась характернейшая формула:
И в эту красоту уставясь, О, если б нам подобный случай, Передо мною днем и ночью Ни с кем не надо было б грызться, |
Исторический аспект сравнения (со временем покорения Кавказа) здесь не главное. Не столько две эпохи, сколько история и природа – по такому руслу направлена поэтическая мысль. Никогда природа не представала у Пастернака так открыто в качестве примера, образца.
Вот тут-то, на волне воодушевления, и вырвалось — «Ты рядом, даль социализма. Ты скажешь — близь?...». В этом следует разобраться. Близь? Для Пастернака — ни в коей мере, но, все теневое уходит для Пастернака в тень — так он зачарован этой далью.
Даже когда в 1936 году начинаются газетные «погромы», когда громят, в частности, его друга Тициана Табидзе, он отмечает эти погромы, равняясь на то, «что совпадает с крупнейшим планом времени», т. е. с «далью социализма», в которую Пастернак теперь беззаветно верит, как верит в творческие силы своего народа.
Тициан вскоре будет расстрелян, но что мог знать об этом Пастернак в порыве своего воодушевления, если, кстати сказать, уже в 1948 году они с Ниной Табидзе гадают: а не жив ли он где-нибудь в ссылке? И Пастернак так подбадривает друга:
«Не верьте растворам, Тициан!... И если бы вы этого даже не хотели, революция растворена нами более крепко и разительно, чем Вы ее можете нацедить из дискуссионного крана... Забирайте глубже земляным буравом без страха и пощады, но в себя, в себя. И если Вы там не найдете народа, земли и неба, то бросьте поиски, тогда негде и искать...».
Но происходят неладные вещи: «исчезают» люди, и приходит жестокое расставание с иллюзией. Что же произошло? В поэте закипал небывалый творческий взлет, и это было только начало. Поэт был рад обманываться, принимая свой собственный горизонт за исторический.
И в этом не было лавирования, как кое-кто представляет. Почему Сталин не тронул, а только предал глубочайшему забвению этого «нэбожителя» — как он выражался? Не будем сейчас гадать. Сталин тоже был непредсказуем.
Но не лавирование, а потребность одарить историю, людей собственной душевной ширью привела на какой-то момент к иллюзии совпадения своего горизонта и горизонта истории. История на данный момент сделала другой выбор, замкнула жестким поворотом ключа личный горизонт каждого, и «Второе рождение» обрывается. Вместо взлета — жесточайший кризис. Стихи почти не пишутся. Правда, в это время Пастернак одарил нас переводческими шедеврами.
Начатые задолго до войны переводы грузинских поэтов Пастернак продолжил и во время войны и после нее. В результате русские читатели получили полного Бараташвили: лирика и поэма «Судьба Грузии», поэму Важа Пшавела «Змееед», стихотворения Леонидзе, Чиковани, Яшвили, Тициана, Табидзе, Каладзе, Гаприндашвили, Надирадзе. В этих переводах, а также в заметках об искусстве перевода, Пастернак предстает, как вдумчивый мастер. Он внес огромный вклад в создание русской школы поэтического перевода, в выработку ее творческих принципов и теории.
Анна Андреевна Ахматова
 Анна Андреевна Ахматова. Фото с сайта https://www.moscowbooks.ru/book/1061544/ |
1927 год В Кисловодске отдыхает целая плеяда выдающихся литераторов среди них Анна Андреевна Ахматова. Впечатления о пребывании в Кисловодске - в стихотворении здесь «Пушкина изгнанье началось...»:
| Здесь Пушкина изгнанье началось И Лермонтова кончилось изгнанье Здесь горных трав легко благоуханье И только раз мне мне видеть удалось У озера в густой тени чинары В тот предвечерний и жестокий час- Сияние неутоленных глаз Бессмертного любовника Тамары |
Как утверждали люди лично знавшие Анну Андреевну к переводческой деятельности она относилась отрицательно, но поневоле приходилось быть переводчиком и существовать на такой литературный заработок во времена, когда собственную лирику Ахматовой не печатали.
Есть много свидетельств о превосходном качестве ее переводов, в том числе такого авторитета в области поэтического перевода, как Михаил Леонидович Лозинский.
Ахматова перевела поэтические произведения ста пятидесяти поэтов с семидесяти восьми языков, что составляет около двадцати тысяч строк.
В ее переводах российскому читателю стали известны имена армянских поэтов - Аветика Исаакяна Ваона, Терьяна Егише Чаренца, грузинских - Иосифа Гришашвили, Паоло Яшвили, Михаила Квливидзе, осетинских - Коста Хетагурова, Гриса Плиева.
Денис Николаевич Гуцко
 Денис Николаевич Гуцко. Фото из архива библиотеки |
Денис Гуцко неспешно вошел в литературу в возрасте тридцати с чем-то лет и всего за два-три года сумел заявить о себе как об одном из сильнейших современных прозаиков, собрав чуть ли не все имеющиеся на сегодня литературные премии России (или, по меньшей мере, отметившись в их шорт-листе). Лауреат премии М. Шолохова, Бориса Соколова, номинант на премию Ивана Белкина, Михаила Казакова... 1 декабря 2005 года он стал победителем премии Букера. При всем этом «Русскоговорящий» — первая книга автора, до этого он печатался только в журналах. Стиль молодого писателя отметил даже такой сдержанный на похвалу критик, как Василий Аксенов, сравнив его с «джазовой импровизацией». Денис признается, что учился писать у своих кумиров Бунина и Набокова. Что он станет писателем знал еще с детства
Вообще все, что связано с именем Гуцко, небанально, начиная с его биографии. Родился он в 1969 году в Тбилиси в русской семье — дед писателя, донской казак Иван Андреевич Вакула, в свое время оказался в Грузии, бежав от раскулачивания. В семнадцать лет Денис поступил на геолого-географический факультет Ростовского университета. После окончания университета служил рядовым в горячих точках страны — Азербайджане и Абхазии. Вернувшись из армии, Гуцко, бывший десантник, работал охранником в ростовском коммерческом банке. Кажется, он продолжает там работать и сейчас, уже будучи, можно сказать, овеянным литературной славой (во всяком случае так сообщается на спинке обложки).
Первая публикация Дениса Гуцко состоялась в региональном приложении к «Литературной газете». То был рассказ «Прирученный лев» — о человеке, вернувшемся из Чечни. Потом появилась повесть «Апсны Абукет», которую Денис написал под впечатлением дневниковых записей отца, оказавшегося в Сухуми во время грузино-абхазской бойни.
«Я посмотрел вокруг, посмотрел в себя, и мне стало очевидно, что мы все родом оттуда, из «горячих точек», — говорит писатель. — Мы граждане руин под названием СНГ, и от этого никуда не денешься. Мы такие, какие мы есть, именно потому, что пережили этот Великий Развал. Если внятно не проговаривать своего прошлого, то и настоящее будет смутным. Все-таки русская цивилизация — это цивилизация слова. Не потому, что у нас, кроме великой литературы, ничего нет, а потому, что эта литература в свои лучшие времена была кровью общества».
Художник Константин Гуреев поместил на обложку книги «Русскоговорящий» изображение старого заброшенного дома с заколоченным крест-накрест окном. Вспоминается: «Все ушли на фронт». Этот дом — наша бывшая огромная страна, обветшавшая и разрушенная. Все ушли на фронт — воевать с чужаками, в которых вдруг в одночасье обратились вчерашние соседи по многонациональному Вавилону. Ненависть к чужакам разрослась до масштабов эпидемии: «Чума. Нелюбовь — как чума». Чужим быть страшно.
Митя Вакула — чужой везде. В армии — потому что «тонкокожий, с сердцем всегда набухшим, готовым расцвести каким-нибудь чувством. Последствия классической русской литературы... Литературы в нем больше, чем эритроцитов. Но внешний мир требует как раз эритроцитов, здоровых инстинктов. Митя тщательно мимикрирует. Умело матерится, говорит «телка», сплевывает себе под ноги. »
Он чужой еще и потому, что вырос в Грузии и, не имея ни капли инородной крови, по-русски говорит с акцентом. Ему с лихвой перепадает «этой необъяснимой нелюбви — нелюбви... жестокой и раздражительной, как подслеповатый снайпер. »
Как жить нам теперь, всем нам, после распада Вавилона — нашей родины?
— Ты сочиняешь свою собственную Россию. Ты былинщик какой-то. Традицию русскую сочиняешь. Ельцина вот поносишь, будто он тебе в борщ плюнул. «Пропил страну, развратил»! За что ты его казнишь? Когда Россия была другой?Когда была трезвой? Неленивой? Некровавой когда была ?
— Всегда хотела.
— Но не могла, да ?
— А что, если в этом и есть русская традиция? В этом желании? В попытке преодолеть самое себя...
Книга Дениса Гуцко насквозь автобиографична. Автор проводит героя через все ключевые моменты своей биографии, и невозможно определить, где начинается художественный вымысел. При этом «Русскоговорящий» отличается безупречно сделанным, крепким сюжетом, держащим читателя в напряжении от первой до последней строчки. Это повествование о любви и не только к родине
©Автор-составитель
Ирина Николаевна Емельянова